обычно, отправился с инструментом на Кузнечный.
Там будто и не удивились тому, что он снова здесь со своим баяном. Усадили на постоянное место под пальмой с будто обкусанными листьями, немедленно принесли водку и бутерброд с килькой. И опять играл он кому что захотелось. Принимал подношения и как должное выслушивал восторги посетителей, набившихся к вечеру в пивную до отказа. Выпив, почувствовал себя в нормальном, как он говорил, состоянии. Утренняя душевная горечь словно куда-то улетучилась. Было ему хорошо и вольготно тут, в досиня задымленном полуподвале, где его понимали, ценили и любили… Да, да, дьявол их побери, любили его и прощали в нем неладное, не то что Анька. Да при чем тут, собственно, Анька? Ну было и было. Мало ли у него бывало, а может, и у нее, кто знает? Не о чем тут задумываться.
И пошла изо дня в день старая песня. Снова он приходил домой, когда квартира уже спала, тяжело добирался до своей комнаты, заваливался на кровать и засыпал, чтобы с утра и до конца дня повторить то, что было сегодня.
Так получилось, что, живя через стенку, с Аней они перестали видеться. Если она и бывала при нем дома, прохаживалась там потихоньку и голоса не подавала. Да и он старался не прислушиваться к тому, что происходило в ее комнате. Не все ли равно? Какое ему дело… Лучше всего, если ее не случалось дома. Так он чувствовал себя спокойнее, а бывало, нет-нет и заденет за живое: неужели ей все равно, что тут с ним делается?
Может быть, только и искала способ избавиться от него? И так для нее хорошо получилось: притащился со своими дружками. Оскорбил. Сам же он, выходит, и виноват. Куда лучше!
Но Алексей ошибался.
Аня не находила себе места. Не знала, что ей и делать. Только и обретала спокойствие, когда катила в своем голубом троллейбусе по желтой кашице перемолотого колесами снега на дороге. Здесь надо было глядеть во все глаза. Попадались островки гололеда, и такую громадину, как троллейбус, могло занести запросто. Тогда жди беды. Но ничего, с машиной она справлялась. Слушался ее старый троллейбус.
Но только оставит Аня вагон, по пути к проходной перекинется словечком-другим с теми, кто попадется навстречу, выйдет на улицу — и хоть домой не иди… Что там ее ждет, какие радости?!
Был момент, показалось ей, что возвращается вновь к ней счастье. Было это счастье в образе Лешки-соседа. Кому бы сказать, только головой бы покачал. Ну какое тут может быть счастье! Непутевый, искалеченный, да еще выпивающий через меру. Но она поверила в Алексея. Один он — вот и вся причина его безалаберной жизни. Чувствовала Аня, не настоящее это у него: и злость, и пьяная лихость. Не видит человек тепла. Сколько уже времени не видит. И вокруг него не люди, а так, всякая нечисть.
Аня, вышедшая из детдома, помнила, как было там заведено: когда девочки вырастали и учились в старших классах, лучших из них прикрепляли к маленьким. Учили воспитывать младших: ведь растут без отца и матери, а им так нужна человеческая забота. Конечно, матери не заменишь, и Ане никто ее не заменил, а все-таки, если кто-то думает о тебе, и жить легче.
Замечала она уже тогда — выговорами, строгостью и разъяснениями, что лучше быть хорошей, чем плохой, ничего не добьешься. А найдешь путь к сердцу маленького человечка — и пойдет все ладно. Поймет и оценит заботу, станет стараться не огорчать тебя.
Понятно, Алексей не девчонка из детдома, а все-таки и он к ласке тянется, и ему приятно казаться лучше, чем есть. Да, может, и не плохой он, загляни только поглубже.
Нет, не думала она обо всем этом в тот вечер, когда сделались они близкими. Захлестнуло ее. Сама себе отчета не могла бы дать, отчего так вышло. Поздно о том жалеть. Как радовалась она, заметив в нем изменения… Думала: неужели, неужели? Тревожилась, боялась спугнуть и уже поругивала себя за резкие слова, когда он заговорил с ней о женитьбе. Да разве могла она иначе? Ей мечталось, чтобы прочно, чтобы на всю жизнь, чтобы любить друг друга… А тут — нет, не серьезным это было. Что же, неужели она только из одной к нему жалости? Значит, и не было у нее к нему настоящей любви? Так — одна жалость?
А тут стала замечать, что в своей комнате прислушивается, что делает у себя Алексей. А нет его — беспокоится: где он сейчас? И не могла она ему уже ни в чем отказать. И счастлива была в минуты, когда бывала с ним, о том, чем все кончится, и не думала.
И в тот вечер, когда явился к ней пьяный со своими товарищами, — разве товарищи они ему! — ждала его. Субботний был вечер. Так хотелось быть вдвоем. Она даже приоделась. Только туфли не успела надеть. А он!.. Значит, не думал про нее с утра. Так, по пьянке завалился, пришел…
Обидно было, а все-таки выдержала, и гостей и его приняла, хотя ой как они были ей противны. Ну, а потом не пустила его к себе. Пусть знает, не для того она с ним…
Только не ждала Аня, что снова закрутит Алексея лихая жизнь. Переживала потом, не она ли причина тому, что опять он бродит с баяном до поздней ночи. Днем никому не показывается. Домой является пьяным.
Как-то раз, опять, видимо, забыв ключ, к ночи звонил он в двери с кухни. Она не решилась отворить. Вышел, кажется, Глеб Сергеевич. На кухне произошел короткий разговор. Как Аня ни прислушивалась, слов разобрать не могла. Было только понятно — Галкину надоели Алексеевы штуки и он ему что-то такое сказал, а тот, как это ни было удивительно, грубить не стал. Пробормотал что-то там в свое оправдание, потом прохромал к себе и затих до утра.
Может быть, и зря Аня так поступила в тот неладный вечер. Ну притащил своих дружков. Ох уж эти дружки!.. Да ведь он не хотел ее обидеть, решил, что ей это в радость. Даже конфеты для нее принес… Может, стоило просто поругать его утром. Аня даже улыбнулась, припомнив стеснительный вид Алексеевых гостей и то, как они нерешительно топтались в дверях. Улыбнулась и испугалась своей покладистости. Что же это, неужели она так и готова все прощать?.. Ну, а если и поведется?.. И начнет таскать к ней кого попало…
